Как я попал в Казань.
Я приехал в Казань после окончания театрального училища. Это было более тридцати лет тому назад. Никогда в своей «до-казанской» жизни — ни в детстве, ни в юности — я не предполагал, что Казань станет моим домом, моей работой, моей жизнью. Но если внимательно присмотреться к тем далеким, еще советским годам, то можно заметить, что некоторые предпосылки были очевидны.
Когда я еще посещал детский сад, а жил я тогда в одном рабочем волжском городке в Горьковской области, моим самым близким товарищем был Эмиль Ибрагимов, худощавый, белобрысый мальчишка с огромными карими глазами и абсолютным музыкальным слухом. Мы с Эмилем познакомились в детском саду, только что выстроенном на дальней окраине нашего городка. Все мы были там новичками, и нам с Эмилем в первый же день знакомства пришлось совместно защищать свое детское человеческое достоинство от местных мальчишек. Чуть позже выяснилось, что оба мы живем в одном дворе, но я-то пребывал там с самого рождения, а Эмиль поселился в соседней «хрущевке» совсем недавно, приехав со своей мамой из Казани.
Как-то раз моя мама забрала нас из садика, и когда она, как опытный пастушок, гнала нас через весь город домой, уже неподалеку от нашего двора неумолкавший всю дорогу Эмиль вдруг замолчал, словно вспомнил о чем-то страшном, а потом серьезно сказал мне:
— Знаешь, я не могу быть твоим другом.
— Почему???
— Я, Мишка, татаро-монгол, а ты русский, а татаро-монгол русскому не друг.
Я аж задохнулся от этой несправедливости. Но выход был тут же найден:
— А ты знаешь, Эмиль, я ведь тоже татаро-монгол.
— Как?!
— Так! Я тебе просто не говорил, это секрет. Просто я русский татаро-монгол, а ты татарский татаро-монгол.
— Правда?
— Конечно.
— Ну, тогда ладно!
Наша дружба была спасена.
***
Позже, когда я уже учился в школе, у нас дома произошел случай, самым неожиданным образом подтвердивший всю истинность той мысли, которая спасительной ракетой озарила мое сознание при разговоре с Эмилем.
Мама с папой на семейном совете обсуждали один мой проступок. Дело в том, что мама рано утром, перед тем, как отправиться на работу, испекла мужскому составу семьи пирожки, а я после ее ухода утащил их из дому, чтобы накормить дворовую собаку Герду, которую я, как и другие мои друзья-мальчишки, обожал всей своей детской душой и даже какое-то время мечтал о том, чтобы Герда в один волшебный момент превратилась в настоящую девочку, — словом, я оставил отца и старшего брата без их законного пайка. И вот мама, родом из сибирской деревни в Томской области, видимо, желая как-то оправдать перед отцом мой поступок, вдруг вспомнила, что ее дедушка, остяк по национальности, будучи потомственным охотником и рыбаком, тоже очень заботился о своей собаке. Например, когда он возвращался с ней из лесу с охотничьего промысла, то несмотря на усталость и голод всегда сначала кормил свою «собачку», а уж только потом садился за стол сам. Этот пример, как ни странно, послужил решающим аргументом в мою пользу: папа очень уважал мамину сибирскую родню, и я был прощен.
Однако незнакомое слово «остяк» засело в моей голове занозой. Через пару дней в школьной библиотеке я выяснил, что остяки — это сибирские татары, и пришел к выводу, что если мой прадедушка был сибирским татарином, то я и в самом деле в какой-то мере тоже «татаро-монгол». С тех пор я жил, считая себя и русским, и татарином, а заодно и евреем, так как еще один мой сибирский предок, как оказалось, был еврейским мальчиком, усыновленным русской православной семьей, — чудна ты, мать-Сибирь!
***
В четвертом классе за мою парту сел еще один представитель славного татарского племени — Сережа Феткуллин. Сережка, несмотря на то, что дважды оставался на второй год и, соответственно, был старше нас на два года, оказался прекрасным парнем и верным товарищем. Отчаявшись угнаться за ускользающими школьными знаниями, он изучал русский язык и литературу не по учебникам, а по стихам Есенина. Освоив на шестиструнке первые четыре аккорда, мы с ним начали формирование нашего вокально-инструментального репертуара с «есенинских» песен. К тому же Сережа, с его голубыми глазами и густой шевелюрой цвета спелой пшеницы, сам был чем-то похож на Есенина. Благодаря моему соседу по парте, наши друзья считали нас неплохим дуэтом: у Сережки, в отличие от меня, был не только громкий голос, но и музыкальный слух.
Сережу призвали в армию, когда остальные наши одноклассники еще учились в десятом классе. Сам я только-только поступил в Горьковское театральное училище и на одну ночь в тайне от своих родителей приехал к Сережке попрощаться перед расставанием. Целую ночь мы провели с ним в полной темноте (в соседней комнате спали Сережкины родители и родня, пришедшая на проводы): разговаривали друг с другом шепотом, шепотом пели наши песни, обсуждали наших девчонок, хохотали тоже шепотом, затыкая друг другу рот, беззвучно курили в форточку; у нас была «разрешенная» бутылка портвейна, но мы ее почему-то решили не открывать, — в общем, прощались так, как будто разъезжались на летние каникулы в разные пионерлагеря.
Перед тем, как я ушел на горьковскую электричку (она отходила в шесть утра), Сережка предложил, чтобы мы поделились на прощание своими самыми сокровенными тайнами. Сам Сережа тут же заявил, что хочет открыть мне свое настоящее имя (!). Сделал он это весьма своеобразно: попросил меня достать из портфеля тетрадку и ручку, в кромешной тьме начертил там что-то на тетрадке, засунул ее обратно в портфель и взял с меня слово, что написанное я прочту только тогда, когда электричка уже покинет пределы нашего городка. Я так и поступил: когда за мутными окнами вагона проплыли последние тополя, вынул из портфеля смятую тетрадку и увидел на обложке одно размашистое слово: «Рашит». И в этот момент я понял, почему Серега, перешагивая через спящих на полу родственников и пробираясь вместе со мной к входной двери, никак не мог сдержать рвущегося из него смеха. Дело в том, что перед этим я, в свою очередь, тоже открыл Сережке свою сокровенную тайну — жутко волнуясь, я прошептал ему на ухо: «Серега, я, оказывается, тоже татарин, но — сибирский».
***
В тот день, когда в дверях Большого зала Горьковского театрального училища появились представители Казанского театра юного зрителя, все мои познания о Казани ограничивались двумя общеизвестными фактами, что Казань — это столица Татарии и что эту столицу в дремучие средневековые времена покорил русский царь Иван Грозный. Желал я тогда только одного — достойно закончить училище и доказать всему свету свою актерскую состоятельность на профессиональной театральной сцене. А уж где это произойдет: в Казани, в Рязани или в тьмутаракани, мне, по большому счету, было все равно — лишь бы попасть к интересному режиссеру. Личность режиссера была для меня принципиально важна.
Казанцы приехали без режиссера. Их было двое: директор театра и народный артист.
Валерий Семенович Соколоверов, художественный руководитель нашего курса, или, как теперь говорят в театральных училищах, «наш Мастер», которого мы между собой кратко и уважительно звали просто Семенычем, обожал эту «куплю-продажу», с удовольствием исполняя роль щедрого «продавца».
— Здравствуйте! Садитесь! К нам приехали «покупатели» из Казани! — радостно заявил нам Семеныч, входя утром в зал, где мы готовились к репетиции гоголевской «Женитьбы». — Им нужны «Павка Корчагин», «мальчик» и «инженюшка».
— А из какого театра, Валерий Семенович?
— Из тюза.
Семеныч оглядел нас, потирая руки, и распорядился:
— На «Павку Корчагина» продаем Меркушина, на «мальчика» — Эллинского, а на «инженю» — Маринину.
— Валерий Семенович! А почему вы меня не показываете?
— Вы, Наташенька, уже проданы в Пензу. Что вам еще надо?
— А кто приехал, Валерий Семенович? Режиссер?
— Нет, приехал директор. По виду — авантюрист с большими амбициями. А с ним — тамошний Палеес. (Александр Романович Палеес, актер Горьковского театра юного зрителя, однокурсник и друг Евгения Евстигнеева, при своем маленьком росте имел в Горьком славу самого любимого тюзовского артиста, — кстати, на нашем курсе он поставил мольеровского «Тартюфа».)
— Валерий Семенович! Но мне бы тоже хотелось показаться.
— Зачем, Наташа? Или вы с Наумовым уже не едете в Пензенскую драму? Саш, ты-то что молчишь?
— Да едем, Валерий Семенович, едем! Вы не обращайте на нее внимания, это у Наташи нервное.
— Хорошо. Показ начнем с первой сцены «Жестоких игр», а дальше — как пойдет. Ну, с Богом!..
После показа четверо студентов были приглашены в зал для разговора с «покупателями».
Валерий Семенович сиял. Рядом с ним, закинув ногу на ногу, этаким гордым воробышком сидел тот самый казанский «Палеес». Его птичьи глаза излучали искры благожелательного любопытства. Директор Казанского тюза, в длинном замшевом пиджаке, опоясанном замшевым ремешком, в очках с модной оправой, более похожий на администратора солидной московской гостиницы, чем на театрального директора, разворачивал перед нами афиши спектаклей и с мягкой улыбкой завораживал мое воображение:
— …Главный художник театра — Рашид Сафиуллин… Не слышали? Странно! — Он работал с Андреем Тарковским в «Сталкере»… Главный режиссер нашего театра сейчас работает над пьесой Шекспира… Возможно, вы тоже успеете принять участие в этой постановке: Леонид Исаакович не форсирует выпуск, в репетиционном процессе он во многом идет от личности актера… Недавно выпустили водевили — кстати, музыку к спектаклю написал известный казанский бард Леонид Сергеев — зрители в восторге!.. В ближайших планах театра — постановка московского режиссера Елены Долгиной, а также новая пьеса по повести братьев Стругацких — надеюсь, вы знакомы с их творчеством… Театр находится в самом центре Казани. Сказочно красивое здание! До революции там находилось Купеческое собрание… Атмосфера в театре необыкновенно доброжелательная. Мы — тот редкий театр, где нет интриг… Актеры много работают самостоятельно, экспериментируют, ставят свои спектакли. Например, в Дубовой гостиной нашего театра вскоре состоится премьера спектакля, поставленного исключительно силами самих актеров… У театра имеются два общежития: одно находится практически в здании театра, другое — неподалеку, в современном высотном доме… Вы можете в любой день, кроме понедельника, приехать в Казань и увидеть наш театр собственными глазами, ведь это совсем недалеко: одна ночь в поезде — и вы уже в Казани, проезд оплатит дирекция театра… Вас ждет много интересной работы…
За все время этого гипнотического сеанса народный артист не проронил ни слова. Когда гости уже откланялись, в коридоре к нему подскочила Наташка и с вызовом спросила:
— Извините! Мне не дали возможности вам показаться… Вы возьмете меня… к себе… в театр?
Казанский «Палеес» с удивлением заглянул в безумные Наташкины очи, прошелся взглядом от ее губ до острых кончиков туфель, в его птичьих глазах отразился тот же безумный блеск, что плясал в ее глазах, и он, наконец-то, выдохнул свое единственное слово:
— Возьму.
***
Признаюсь, я был очарован той картиной, которая появилась в моем воображении после встречи с казанцами. То обстоятельство, что я не видел самого режиссера, как ни странно, сыграло свою положительную роль в моем решении ехать в Казань, ибо я представлял себе этого самого «Леонида Исааковича» то в облике Станиславского, то в облике Немировича-Данченко.
Рива Яковлевна Левите, режиссер Горьковского тюза и наш режиссер-педагог, услышав от Валерия Семеновича про приглашение казанцев, сказала мне:
— Езжай, Мишенька! Леня Верзуб — это хорошая школа для молодого артиста. Тебе будет интересно.
Семеныч же, поработавший после окончания Школы-студии МХАТ актером в разных театрах страны, был более философичен: выслушав мнение Ривы Яковлевны, он, попыхивая «Беломориной», выдержал серьезную паузу, а потом вдруг улыбнулся:
— Миша! В Казани людям дают талоны на продукты. В наше время это большой плюс. По крайней мере, не умрешь с голоду.
Впрочем, как оказалось, наличие заявки от театра еще не означало, что при выпуске тебя направят по распределению именно туда, куда бы тебе хотелось.
***
В 1982 году в Горьковском театральном училище сложилась чрезвычайно нестандартная ситуация с распределением выпускников драматического отделения. Перед самым выпуском мы попали в капкан.
Все началось еще весной 1981-го, когда мы заканчивали третий курс. В наше училище приехал главный режиссер недавно открывшегося Томского театра юного зрителя. По-наполеоновски полненький и на удивление подвижный, этот человек с сияющими очками на носу взглянул через свои сияющие линзы на наши курсовые спектакли и предложил директору училища грандиозный по своему масштабу план: по замыслу режиссера, сразу же после летних каникул мы должны были отправиться в Томск и влиться в труппу театра — сначала на правах студентов, а после получения дипломов — уже полноправными членами труппы. Все наши «школьные» спектакли после определенной доработки вошли бы в репертуар театра, а вопросы организации учебного процесса, выпускных экзаменов и проживания взяла бы на себя томская сторона.
Нашей дирекции эта романтичная идея, похоже, пришлась по вкусу. Во всяком случае, провожая нас на «последние» летние каникулы, нам дали понять, что 1-е сентября мы можем встретить уже в Сибири. Впрочем, перед каникулами мы еще ездили на гастрольную практику, которая по иронии судьбы проходила именно в Сибири, на отрезке Байкало-Амурской магистрали от Усть-Кута до Кичеры. Мы двигались по БАМу на агитпоезде «Комсомольская правда» и по пути давали концерты для строителей магистрали — так сказать, привыкали к суровым сибирским условиям.
К 1-му сентября проект высадки горьковского десанта в Томский тюз был уже «зарезан» Горьковским обкомом партии. Причина отказа до поры до времени оставалась неизвестной. Студенты расслабились, преподаватели напряглись, учеба покатилась по накатанным рельсам. Мы репетировали новый дипломный спектакль. К нам приезжали театральные «покупатели», смотрели нас, отбирали, затем присылали в училище официальные заявки-приглашения. Некоторых ребят приглашали сразу в несколько театров, — в общем-то, у многих был выбор. До поры до времени.
А потом вдруг — бац! — и перед самым выпуском выяснилось, что весь наш курс опять едет в один театр. Но теперь уже значительно ближе — в Арзамас.
Я не хочу сказать ничего дурного ни про Арзамас, ни про его городской драматический театр. Но я видел главного режиссера этого театра. Это был несчастный, отчаявшийся и, возможно, не совсем здоровый человек. Его можно было бы сравнить с руководителем похоронного оркестра, который, возомнив себя гениальным дирижером, приказал своей бригаде в недельный срок освоить все симфонии Шенберга и Софии Губайдуллиной, а иначе он либо всех расстреляет, либо сам повесится на ближайшем кладбище. К нашему несчастью, этого безумца поддерживала одна дама из обкома партии — большой патриот родного края. Судя по всему, она и предложила областному управлению культуры отправить наш курс не к черту на кулички — в какой-то там сибирский областной центр, а в самое пекло советской культуры — в районный центр Горьковскую области, в лапы к фанатику, который уже приговорил своих арзамасских актеров к высшей мере театрального наказания — к увольнению.
***
Итак, в один ненастный январский день наш любимый директор Татьяна Васильевна Цыганкова собрала нас в одной удаленной от чужих ушей аудитории и чуть ли не шепотом рассказала о нависшей над нами опасности. Она же предложила и выход из создавшейся ситуации. Правда, легальный выход был возможен не для всех, поэтому подготовка к распределению велась с каждым студентом в индивидуальном порядке.
Лично мне буквально на пальцах показали, что выбор у меня не велик: либо в Арзамас, либо в Томский тюз.
— А как же Казанский тюз, Могилевский драматический театр?
Мне терпеливо объяснили, что, несмотря на то, что эти театры тоже прислали заявки на мое имя, им будет отказано, поскольку в этом году Горьковское областное управление культуры приняло решение распределить выпускников театрального училища исключительно в местные театры. Татария — это другой регион, тем более что в Казани имеется свое театральное училище, а Могилев находится вообще в другой союзной республике.
— А почему же тогда есть возможность уехать в Томский тюз?
Оказывается, существует такое постановление ЦК КПСС, которым предусматривается обеспечение районов Сибири и Дальнего Востока молодыми специалистами и против которого никто в СССР не попрет, даже обком.
Ошарашенный, я бросился к своему собрату по «казанской мечте» Олегу Эллинскому. Как ни странно, Олег был совершенно спокоен: он уже позвонил директору театра в Казань, крикнул «SOS!» и получил уверения, что все будет в порядке.
***
Комиссия по распределению заседала в кабинете директора. Студентов вызывали по алфавиту. Наша троица «казанцев»: Марина Маринина, Олег Эллинский и я, была в отчаянии. Перед распределением секретарша побожилась, что от Казанского тюза ничего нового не поступало. Марина Маринина, которая в свое время отказалась от предложения работать в Горьковском тюзе, предпочитая уехать в Казань, никак не могла поверить, что теперь ее в приказном порядке могут отправить в Арзамас. В списке студентов нашего курса ее фамилия стояла перед моей, и Маринка, первой из нашей троицы, сжав кулачки, шагнула в открывшуюся дверь. Через несколько минут она, вся в слезах, уже бежала к ближайшему телефону-автомату, чтобы дозвониться до директора Горьковского тюза. Софья Владимировна Гуревич, преподавательница французского языка, вызывая меня на комиссию, еле слышным шепотом предупредила: «Миша! Только Томск».
В кабинете директора царила мрачная атмосфера. Валерий Семенович, отвернувшись к окну, безостановочно, папиросу за папиросой, курил «Беломор». В дальнем углу, мерцая воспаленными глазами, притаился «арзамасский душитель». Рядом с ним, осеняя гения невидимыми крылами, восседал его обкомовский ангел-хранитель — Ирина Николаевна. Татьяна Васильевна, оторвавшись от каких-то бумаг, разложенных на столе, подняла на меня усталые глаза и спросила: «Ну, что, деточка, готов?» Я кивнул. Далее все шло по отрепетированному сценарию. Мне перечислили все заявки, поступившие в училище на мое имя, после чего Татьяна Васильевна официальным тоном объявила, что руководство училища рекомендует мне остановить свой выбор на заявке Арзамасского городского драматического театра. Я от всей души поблагодарил руководство училища за мудрый совет, выразил благодарность руководству Арзамасского городского драматического театра за доверие, оказанное молодому начинающему артисту, и перешел к заключительной части нашего кукольного спектакля:
— Однако я не только будущий драматический артист, не только уроженец Горьковской области, я еще и член ВЛКСМ. Если Центральный Комитет нашей партии в своем «Постановлении» от такого-то числа, такого-то месяца, такого-то года сказал нам, молодым строителям коммунизма, «Надо!», я, как и многие другие молодые специалисты, готов оставить родные места и отправиться в необъятные просторы Сибири, чтобы там, на своем рабочем месте, приступить к духовному воспитанию нашего молодого поколения в духе коммунистических идеалов нашей советской Родины. Мой выбор — Томский театр юного зрителя.
Мою «барабанную» речь завершил странный звук — это клацнул зубами наш «арзамасский светоч». Ирина Николаевна облила меня ледяным взором, но ничего не сказала. Глаза Семеныча смеялись. Татьяна Васильевна, не встретив никаких возражений против моего выбора, деловито предложила, чтобы я подписал все документы по распределению. Я было потянулся за ручкой, но тут в кабинет заглянула Ирина Алексеевна Дацук, наш суровый педагог по сценическому движению.
— Татьяна Васильевна, вас срочно вызывают к телефону.
Татьяна Васильевна, извинившись, поспешила в учительскую, а инструктор обкома, взяв на себя в отсутствии директора роль председателя комиссии, попросила меня не затягивать подписание документов. В глазах Семеныча я увидел предостережение и истолковал его так, что торопиться пока не стоит. Сначала я попросил дать мне воды, мол, такой волнующий момент, в горле все пересохло. Мне подали стакан воды. Тут Валерий Семенович заметил, что я слишком бледен, возможно, это шалит сердечко, надо бы принять валидол. Нашли валидол, объяснили, что таблетку нужно не глотать, а рассасывать. После того, как у меня под языком оказалась огромная шершавая таблетка, Ирина Николаевна протянула мне ручку. На всякий случай ручку я уронил на пол и подтолкнул ногой под стол. Пока я, проклиная свою нерасторопность, лазил под столом, вернулась Татьяна Васильевна.
— Товарищи! — обратилась она к присутствующим. — Мы обязаны удовлетворить заявку Казанского тюза. Только что мне позвонили из министерства культуры…
— Нет, не обязаны! — перебила Татьяну Васильевну Ирина Николаевна. — Министерство культуры Татарии не имеет никакого права предъявлять нам какие-либо требования. Товарищи! Сегодня мы перехватили телеграмму от министерства культуры ТАССР, — Ирина Николаевна достала из папки телеграфный бланк и подняла его над головой, — и показали ее в Горьковском областном управлении культуры. Так вот, нам сказали, что просьбу минкульта Татарии мы можем выполнить, а можем и не выполнять, — это наше законное право.
— То есть, как это — «перехватили»? — удивился Семеныч.
— Сейчас это не имеет никакого значения, — невозмутимо продолжала Ирина Николаевна. — Важно другое: власть министерства культуры Татарии на нас не распространяется.
Татьяна Васильевна остановила обкомовского инструктора:
— Ирина Николаевна, голубушка, дайте мне договорить!.. Спасибо!.. Так вот, товарищи, мне звонили не из Казани. Мне звонили из Москвы, из Министерства культуры Российской Федерации. И, как вы понимаете, это была не просьба, а прямое указание.
После этих слов у меня закружилась голова. Господи, неужели?! Какие казанцы молодцы! Ура!!!
— Вот мерзавцы! — восхищенно вздохнул Семеныч.
— Кто? — спросила Ирина Николаевна.
— Ну, не вы же, Ирина Николаевна. Вы у нас ангел! — Семеныч одарил Ирину Николаевну своей самой ослепительной улыбкой. — А ты что стоишь, Меркушин? Пиши «Казанский тюз», расписывайся и ступай отсюда.
— Подождите! — очнулась Ирина Николаевна. — Но ведь он же хотел в Сибирь, в необъятные просторы… Меркушин! Что ты лыбишься, как идиот?
— Ирина Николаевна! Им там виднее, в Сибирь или в Казань. К тому же я татарин. Зов крови, знаете…
— Какой крови, Меркушин? Ты посмотри на себя — по тебе же Биробиджан плачет!
— А вы знаете, кто в Казанском тюзе главный режиссер? — Леонид Исаакович Верзуб. Так что я — как раз по адресу, Ирина Николаевна.
— Ладно, не юродствуй. Подписал и иди себе… в свою Казань.
***
Через много лет, когда маме уже исполнилось восемьдесят восемь, а мне — пятьдесят один, я вдруг выяснил, что тот сибирский дедушка — охотник-остяк — был маме не родным по крови: он был вторым мужем «бабушки Ульяны», а наш род шел от первого мужа этой маминой бабушки. Но для мамы он навсегда остался ее дедушкой, а для меня — прадедушкой, пусть не по крови, но — по душе. На всякий случай я спросил маму и по поводу еврейского начала, но тут мама твердо сказала, что в этом вопросе я могу не сомневаться. Впрочем, я и не сомневаюсь. Как и в русском начале. А с татарским началом, чувствую, скоро все-таки породнимся. Тьфу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить!
И еще. Знаете, мне кажется, что если для актера основополагающим элементом в системе Станиславского является такое понятие, как «вера в предлагаемые обстоятельства», то для человека в его жизни гораздо важнее верить во что-то более высшее, чем те обстоятельства, которые ему предлагает время.
Казань, 2014 г.
Фотография. Вечер. Площадь Свободы. Казань. 2015 г.
Фото автора.
