Из записок советского школьника.
Международный женский день, то есть 8 марта, — день, как я понимаю, для меня невезучий. Так уж с детства повелось. Год тому назад, когда я был еще маленьким (теперь-то я уже — ого-го!) и впервые осознал всю мужскую ответственность перед этим праздником, меня сразу же угораздило попасть в дурацкую ситуацию.
Впрочем, всё началось ещё раньше, но, как и теперь, жил я тогда в своем родном городке на Волге, учился всё в той же школе № 14, на фронтоне которой каменные пионер и пионерка, глядя на мир слепыми, каменными глазами, отдают неизвестно кому свои пионерские салюты, всё так же мучался в музыкалке и уже начал заниматься в драмкружке, где и влюбился, как всегда, раз — и на всю жизнь, в девочку Галю.
Галя обладала всеми мыслимыми и немыслимыми достоинствами, способными покорить любое мальчишеское сердце: огромными оленьими глазами в обрамлении густых черных бровей, тонким и вытянутым прямым носом с небольшой горбинкой, как у всех красавиц на картинах Брюллова, восхитительной копной золотистых волос с потрясающей чёлочкой, непривычным грудным голосом, уже сложившейся фигурой и коротенькой юбочкой.
К сожалению, общаться с ней я практически не мог. Мешало моё проклятое «О!». Любой другой девчонке я мог запросто сказать: «Ленка! Дай чё-нибудь почитать про мушкетеров!» Или: «Ленка! Откинься! А то не видно чё списывать!» (это на диктанте по сольфеджио в музыкалке). Но при обращении к Гале каждая моя фраза проходила через неминуемое «О!»: «О, Галя! О, позволь мне попросить тебя…» и т.д. Даже когда она спрашивала меня о какой-нибудь мелочи, мой ответ не мог обойтись без этой пресловутой «О!»: «О, да! Конечно, у меня найдется ручка! О, Галя!» Или: «О, нет! Я в отчаянии оттого, что не могу дать тебе ручку! О, Галя! Я сломал её об Ленкину голову!» Я понимал, что звучит это несколько ненормально. Я ужасно смущался, но ничего с собой сделать не мог. В результате, все мои обращения и ответы превращались в сплошное бульканье, которым я прикрывал, как мог, выскакивающие из меня «О!». Естественно, выглядел я в Галиных глазах, судя по её недоуменному взгляду, полным придурком.
В конце концов я пришел к гениальному решению: мне нужно объясниться в любви! И тогда!.. И тогда… Что произойдет «тогда», честно говоря, я представлял себе довольно смутно. «По крайней мере, — говорил я себе, — перестанешь заикаться!»
Устное объяснение отпало сразу. У редкого пацана повернется язык сморозить такое. Письменное же требовало поэтического слога.
О, лик луны! Уж я не в силах больше,
Терзаясь день и ночь в смущеньи роковом,
Скрывать свою любовь, как невозможно дольше
Скрыть взор пылающий под легким рукавом!
Мой самый близкий друг Валерка, прочитав эти отчаянные строки (под вымышленным именем автора, естественно), поиздевался над ними всласть. И «рукава» отпали.
И тут мне пришла в голову грандиозная мысль: ЦВЕТЫ! Ну, конечно, цветы! И не просто «цветы», а цветы зимой, или, скажем, весной, когда в нашем рабочем городке их даже представить себе в реальности невозможно! Вот это объяснение! А я, надо сказать, в то время под влиянием одного своего товарища увлекся ботаникой. На моих подоконниках цвели амариллисы и гепиаструмы, щетинились кактусы, по стенам свисали лианы традесканций, и, в общем-то, не было ничего странного в том, что я предложил маме вырастить к началу весны настоящие тюльпаны. Ну, конечно, маме, моей верной помощнице во всех творческих начинаниях и экспериментах, я объяснил этот поступок чисто научным интересом.
Папа — под давлением мамы — сколотил ящик и наполнил его землей, мама посадила луковицы, а я стал главным поливальщиком и наблюдателем. Тюльпаны расцвели точно по расписанию – к 8 марта. В этот день и должно было всё решиться.
Утро великого дня, как я отметил, было туманным и седым. Какая-то мрачная оттепель. Я взял ножницы, срезал все тюльпаны, завернул их в полиэтилен и осторожно уложил в портфель. Букет получился громадный. Мама, видимо, обо всем уже догадалась сама. Она не задавала мне никаких глупых вопросов, за что я ей очень благодарен, и провожала меня на концерт, посвященный Женскому дню, как на войну. Наш драмкружок принимал участие в большом праздничном концерте самодеятельности на сцене заводского Дома Культуры. Мне нужно было улучить момент между номерами, когда я останусь за кулисами наедине с моей избранницей, и молча, с горящим взором вручить ей цветы. О, Галя!
С самого начала всё пошло прахом. Момент не улучался. За кулисами всё время торчала целая толпа толстых накрашенных тёток с зычными голосами, от которых разило вином. Сам я нервничал, путался с текстом во время композиции и пугал нашу руководительницу своим мрачным видом.
После концерта, отбившись от своих друзей, я мелкими перебежками двинулся за девчонками. Пока дорога шла через наш облезлый парк, я легко скрывался за кустами и сугробами. Когда же девчонки вышли на открытую улицу, мне пришлось здорово попотеть, чтобы они меня не заметили. Наконец, возле новостроек на краю города от общей стайки отделились две фигурки и упорхнули в подъезд блочного дома. Я изо всех сил рванул за ними.
В подъезде было сумрачно и сыро. Где-то наверху гулко переливались девчоночьи голоса. Я, как барс, бесшумно и стремительно, лишь изредка наступая на драгоценный портфель, заскользил вдоль стен вверх по лестнице. Вот прямо над головой: «Ну, пока!» — «Пока!» Замираю. Слушать мешает сердце, которое бьет молотом в самое горло. Хлопнула дверь. Легкие шаги. Покашливание. Да, это она! Одна! Вперед!!!
— А мы тебя уже заждались! Пельмени остывают! — громкий мужской голос остановил меня прямо в полёте.
Я висел в воздухе, выпучив глаза, растопырив руки и выгнув спину. Дверь за входящими захлопнулась, и я в изнеможении рухнул на бетонные ребра лестницы.
Отступать, однако, было уже некуда: или сегодня, или никогда! Я поднялся на площадку, где в металлической банке, прикрепленной к перилам, тлел окурок, брошенный, как я понял, её отцом, непослушными руками вытащил из портфеля охапку тюльпанов, освобождая их от полиэтилена, отодвинул портфель в угол, одной рукой спрятал цветы за спину, другой, сотрясаясь всем телом в безудержном ознобе, громко и четко, как сама судьба, постучал в дверь.
Дверь отворилась. На пороге стоял пожилой мужчина в светлой рубахе, в спортивных штанах, с очками на носу, и разглядывал меня.
— Здрасьте!.. — промямлил я.
— Ну!
— А можно позвать…
— А!.. Дочура! Это к тебе!
Её отец, слава Богу, отошел куда-то в глубину, оставив дверь открытой. Я перевел дыхание, сноровисто выхватил букет из-за спины и выставил его прямо перед собой. Глаза мои, надеюсь, пылали.
— Эдька?!
Передо мной вдруг заколыхались какие-то каштановые кудряшки, раскрытые от изумления огромные голубые глаза и пушистый, как ангорская кошка, желтый свитер. Ленка Ручейкова! Собственной персоной! Я, не веря своим глазам, заглянул за её плечо, словно там кто-то мог прятаться, и, никого не увидев, почему-то выдавил из себя:
— О!..
Такого поворота я не ожидал! А Ленка стояла в дверном проёме и таяла от восторга.
— Эдька!!! Это ты… мне?!
— А?.. Ага…
— Да что вы в дверях-то стоите? — послышался повелительный женский голос. — Кто там? Заходите!
— Мам, это Эдька из драмкружка! Смотри, что он припер. Да входи ты! — Ленка дернула меня за вытянутую руку. От неожиданности я запнулся за порог и, теряя равновесие, загремел в Ленкины объятия. Моё лицо уткнулось в пушистое Ленкино плечико, мои уши услышали нежный Ленкин шёпот: «Спасибо, Эдик!», а моя левая щека ощутила мягкий Ленкин «чмок».
Дальнейшее происходило как во сне, когда рад бы проснуться, а не можешь. Меня раздели и усадили перед телевизором за круглый стол, уставленный хрусталем и тарелками. Огромные горячие пельмени никак не хотели проглатываться и застревали у меня в горле. Меня о чем-то расспрашивали. Я в ответ что-то старательно мычал. Я был так растерян и смущен, что не знал, куда глаза девать. Хорошо хоть, Ленка притащила свой альбом с фотографиями. Она что-то щебетала родителям обо мне, о музыкалке, в которой мы с Ленкой встречаемся два раза в неделю на занятиях по сольфеджио, о драмкружке, в который, собственно, Ленка меня и затащила, а я сидел и, тупо уставясь в альбом, быстро переворачивал листы.
Когда, наконец, Ленкин альбом был просмотрен от корки до корки и я уже привстал, чтобы распрощаться, её мама торжественно вынесла свой — раза в три толще — и стала обстоятельно, вовлекая в разговор отца, объяснять, кто там кому и кем приходится. Мы еще не закончили с маминым альбомом, как я заметил, что отец тоже решил «тряхнуть стариной». Он скромно сел в сторонке на стул, положив на колени фолиант гигантских размеров, обвязанный тесемочкой, чтобы ничего не вывалилось, и терпеливо ждал, когда мы закончим, тихонько постукивая по альбому длинными желтыми пальцами.
Тут я взмолился отпустить меня домой! Отец огорченно вздохнул и исчез вместе с фолиантом, а женский пол засуетился, подавая мне пальто, шапку и ботинки. Тюльпаны мои, раскинувшись в роскошной хрустальной вазе посреди стола, так устали за день, что не обратили на мой уход никакого внимания. Вниз я спускался, как лавина. Сверху неслось:
— Привет маме!
— Эдька! Приходи еще!
— Какой он застенчивый! Ну, точно твой отец!..
Я выскочил из подъезда раздавленным тараканом. Это был крах! Ясно, что Ленка раззвонит об этом всем своим подружкам. И в первую очередь — Гале. О, Галя, Галя!.. Я начал застегивать портфель и вдруг обнаружил на самом дне один тюльпанчик, не попавший в общую охапку.
Ноги сработали раньше головы, и через мгновение я уже стоял у нужной мне двери на этаж ниже Ленки Ручейковой. «О, Галя! — думал я. — Пусть ты никогда не поверишь в мою любовь! О, пусть! Но этот цветок будет моим… будет моей…» Я так и не придумал, чем он будет, потому что внизу кто-то вошел в подъезд и стал подниматься наверх. Я аккуратно положил тюльпан на коврик перед Галиной дверью, ткнул пальцем в кнопку звонка, услышал вибрирующий отклик за дверью и шмыгнул на пролет вниз.
Снизу мне было слышно, как мужской голос что-то спрашивал из-за двери; затем дверь открылась, я услышал шаркающие шаги и даже приготовился к бегству, но шарканье удалилось, и дверь с хрипом захлопнулась. Желая убедиться в том, что моё послание достигло своего адресата, я снова поднялся наверх.
Бедный мой тюльпанчик! Его, наверно, даже не заметили. Он лежал, как солдат, погибший под гусеницами вражеских танков. Осторожно, чтобы не потревожить сон павшего героя, я положил раздавленный цветок в карман и тихо покинул поле боя.
Помню, когда я возвращался домой, на улице разыгралась метель. Снег залеплял уши, глаза, шею, а мне было жарко. Вместо печальных мыслей по поводу неудавшегося объяснения, в голову лез горячий Ленкин «чмок» и этот нежный шепот. Я понимал, что это неправильно, что по всем правилам мне надлежало пребывать в отчаянии, а перед моим взором плыли Ленкины губы и глаза.
И только подойдя к своему занесенному мокрым снегом подъезду, я вдруг подумал: «Ба! А Ленка-то что про меня подумала?!» И засмеялся. Потому что мне стало приятно, что она подумала, что я… в общем… мне стало приятно!
На следующий день я заболел острым трахеобронхитом. Наверно, из-за того, что не знал, как мне быть дальше.
1998 г.
Иллюстрация. Советская праздничная открытка. 1970-е годы.
