Наши детские игры времен «эпохи застоя».
Необходимо сказать, что я родился и провел свое детство в маленьком рабочем городке на берегу Волги и детство мое пришлось на 60-е и 70-е годы прошлого века. Городок наш был основан в 50-е годы как небольшой поселок гидростроителей и энергетиков, сооружавших, а потом и обслуживавших Горьковскую гидроэлектростанцию.
Позже в городе был построен моторный завод — филиал Горьковского автомобильного завода, ставший основным градообразующим предприятием, на котором работала подавляющая часть населения нашего городка. В городе было три жилых района: первый поселок, финский поселок и барачный поселок. Первый поселок являлся центром города. Его архитектурный комплекс был разработан еще в годы Сталина в едином стиле советской послевоенной классики: парк, скверы, скульптуры, проспект, осевая симметрия улиц вокруг площади Ленина, колонны, пилястры, портики, огромные каменные балконы, основательные двухэтажные жилые дома с высокими и просторными комнатами. Финский поселок своим названием обязан тем щитовым финским домикам, которые были на скорую руку сколочены для рабочих на время строительства гидроэлектростанции в непосредственной близости от строительного объекта. Район города, где когда-то размещались бараки заключенных, принявших самое непосредственное участие в строительстве Горьковского водохранилища, Горьковской ГЭС и первого поселка, людьми моего поколения до сих пор так и зовется Зоной. В 1970-е годы в Зоне снесли бараки и на их месте выстроили микрорайон из блочных и кирпичных пятиэтажек, в центре которого неслучайно пролегла улица Дзержинского. Несмотря на то, что в городские пределы вошли старые православные деревни Пестово, Салогузово и Палкино, ни одной церкви в городке не было.
Наш двор, состоявший из четырех «хрущевок», располагался между улицами Советской и Рылеева. Рядом находился железнодорожный вокзал, на котором заканчивалась северо-западная железнодорожная ветка, идущая из Горького. Улица Советская, согласно архитектурному плану, была официальным въездом в поселок гидроэнергетиков, и по разным сторонам от дороги были симметрично разбиты красивые круглые скверы, опоясанные кустарниками (с несъедобными белыми ягодами), с группой лиственниц в центре. За скверами с обеих сторон дороги возвышались две помпезные стелы, водруженные на кирпичные постаменты внушительных размеров. Улица вела прямиком к памятнику Ленина на площадь его же имени. В самом конце 50-х, когда въезд в город в связи со строительством моторного завода несколько отодвинулся, промежуток между скверами и площадью решено было застроить «хрущевками», отчего стелы очутились в центре симметрично образованных дворов. В нашем дворе эту «пику», как ее называли все обитатели нашего двора, в середине 70-х свалили и, как вещь абсолютно бесполезную (она была бетонным монолитом), оставили лежать в поверженном состоянии в центре двора, а подножие разобрали на кирпичи, из которых выстроили в одной части двора две линии каменных сараев. Со стороны улицы Рылеева находился застроенный дощатыми сараями привокзальный пустырь. В начале 70-х его выделили под постройку строительного треста. Этот трест строили в течение всего моего детства. «Стройка» была превосходным местом для разнообразнейших мальчишеских игр и неиссякаемым источником для пополнения нашего боевого арсенала.
В общем, типичный советский двор — с тополями, липами, рябинами и вездесущим американским кленом, с полощущимся на ветру развешанным постиранным бельем, с неизменным столиком для доминошников и палисадниками под окнами первых этажей.
В нашем дворе интеллигенции было мало — полторы семьи. Одна семья, интеллигентная пара с сыном-очкариком, жила в моем доме: мать — выпускница Ленинградского университета (никогда не знал, где и кем она работала), отец — то ли главный конструктор, то ли главный инженер моторного завода (впервые увидев на его брюках подтяжки, помню, позавидовал их сыну, мол, нет на него ремня); другая — в доме, стоявшем напротив нашего, но интеллигентной эта семья была наполовину: там жила замечательная учительница — очень скромная симпатичная женщина, у которой была какая-то нелюдимая дочка и был мерзавец-муж, работавший на заводе слесарем и регулярно, два раза в месяц — «в аванс и в получку», «по пьяному делу» избивавший жену. Заместитель парторга моторного завода, занимавший со своей семьей трехкомнатную квартиру на втором этаже в соседнем подъезде нашего дома, почему-то «интеллигенцией» не считался.
На весь двор было два частных автомобиля. Один, белый «ушастый» «Запорожец», забравшись в долги, купил тот самый главный инженер-конструктор в подтяжках. Другая автомашина, коричневая «Победа», принадлежала седому мрачному старику с орденскими планками на пиджаке. Он жил в соседнем доме и работал инкассатором. Все его звали Полковником.
Телефоны, насколько мне известно, были только у «партийного товарища» да еще у владельца «Запорожца», который «в подтяжках». Через стену от нашей спальни, в соседнем подъезде, жила еще одна легендарная личность — наш дворовый сумасшедший дядя Вася, тихий здоровенный мужик с военной выправкой, которому некоторые мамаши безо всякой опаски доверяли выгуливать своих малолетних детей. Как говорила его сестра баба Маша: «Вася рехнулся в бронетанковых войсках, но он всем желает добра». Дядя Вася все время был занят решением каких-то государственных вопросов, разговаривая по воображаемому телефону то с Брежневым, то с Косыгиным, то с Громыко, а иной раз даже с ООН. Но этот телефон, как вы понимаете, нами за телефон не принимался.
Наши игры в основном делились на дворовые и домашние. Дворовые же игры, в свою очередь, на сезонные и всесезонные. Из спортивных игр уважались футбол (возле сквера на пустыре, прозванном почему-то «поляной»), пинг-понг (во дворе на самодельном столе, который прятали на ночь в подвал нашего дома) и хоккей (без коньков, на дороге в переулке, соединявшем улицу Рылеева с Советской).
Было множество игр, завезенных из деревень, которые с наступлением сумерек проводились на «поляне» с участием девчонок. Рядом со стройкой, на небольшом холме, образовавшемся в результате того, что после копки котлована часть грунта почему-то не вывезли, всю зиму играли в «Царя горы». Во дворе с удовольствием играли в «казаки-разбойники».
Появление нового яркого фильма на экранах двух наших городских кинотеатров всегда порождало новые игры. После «Спартака» все мальчишки вооружались деревянными мечами, копьями и фанерными или ДВПэшными щитами, после «Трех мушкетеров» переходили на шпаги, после «Чингачгука — Большого Змея» — на луки и стрелы и т. д. Битвы устраивались «не на жизнь, а на смерть».
Также все дворовые мальчишки обожали играть в «войну». Под «войной» безусловно подразумевалась Великая Отечественная 1941-45 годов. Делились на «наших» и «немцев». Причем «немцам» запрещалось говорить «по-человечески», то есть по-русски, и вести они себя должны были нагло и цинично. Некоторые ребята просто обожали играть «немцев», особенно генералов, и делали это с блеском. А уж если кто из «наших» выстреливал в этого генерала, разыгрывался целый спектакль — «Смерть фашистского гада».
Но вот что любопытно: в тимуровцев, например, у нас во дворе никто не играл. В тимуровцев нас заставляли «играть» в школе. И в «Котовского», и в «Чапаева» уже не играли, хотя по рассказам некоторых взрослых соседей, до войны это были одни из самых любимых игр. Вообще, в «красных» и «белых», насколько я помню, у нас никто не играл. Единственное исключение, пожалуй, составляла игра в «неуловимых мстителей», появившаяся после известного советского фильма. Но она, как правило, заключалась в некоем хулиганстве. Ну, например, надо было пробраться к сараю какого-нибудь соседа, обидевшего нас «отеческим внушением» с употреблением нецензурной лексики, и прямо у него под носом развалить принадлежащую ему огромную поленницу, при этом обязательно «прокукарекать», как в кино, и оставить записку с надписью «Неуловимые мстители». Высшей доблестью считалось повторить этот «теракт» после того, как проматерившийся хозяин соберет дрова. В общем-то, рискованная была шутка. Но ту же модель являла, например, игра в «Фантомаса», с той лишь разницей, что на голову надевался чулок, а после диверсии необходимо было «прохохотать», подражая киношному Фантомасу. Так как дерзкая выходка совершалась лишь одним участником дворовой ватаги, остальная часть коллектива с наслаждением наблюдала за зрелищем из-за угла дома или с крыши сараев.
В наших детских играх порой происходило отражение процесса, подобного тому, что происходил в Римской империи, когда в мифических богов уже не верили, а христианство еще подвергалось гонению. Существовал какой-то духовный вакуум, ощущаемый нами, детьми, на интуитивном уровне. Естественно, нам было интересно все таинственное и загадочное, зачастую находившееся под запретом.
Помню, в восьмилетней школе, где я учился, на уроке рисования нам дали задание нарисовать запомнившуюся картину какого-нибудь известного художника. А я в это время был жутко увлечен необычной манерой, в которой писались русские православные фрески и иконы. Из книжки про Ярославль, привезенной родителями из поездки к родне, я срисовывал репродукции с иконами и настенными церковными фресками в огромных количествам. Вот я и нарисовал, заранее предвкушая свой оглушительный успех, Николая-чудотворца. Быстро так нарисовал! В самом начале урока. Учительница истории, в это время заменявшая нам учительницу по рисованию (поэтому, наверно, и дала такое задание), увидев мой рисунок, буквально задохнулась от негодования, словно я нарисовал голую женщину. Я был схвачен за рукав и препровожден к директору школы — «старой коммунистке», как говорили о ней все учителя.
Директорша наша действительно была женщиной немолодой и суровой. Она никогда не красилась и неизменно ходила в строгом черном сарафане с белой скромной блузкой. Походка у нее была мужская, а профиль напоминал именитых римлян из учебника истории. Мы ее побаивались, но, в общем-то, уважали. Историчка, оказавшаяся парторгом школы, устроила в кабинете директора форменную истерику, требуя немедленно вызвать моих родителей. Директорша как-то ее успокоила, напоила водой из огромного графина и, пообещав разобраться, отправила на урок. Потом была тяжелая пауза, выдавившая из моих глаз невольные слезы. Я уже понял, что совершил что-то ужасное. Правда, не очень понял что именно. Директорша, расценив мое слезопускание за раскаяние, как-то очень мягко сказала: «Ладно! Вижу, что осознал… Больше не хулигань! Вот кого ты должен рисовать! Вот кого!» и указала на портрет Ленина, висевший над ее головой.
Я примчался на урок, под пристальным взглядом исторички достал из портфеля учебник, где был портрет Ленина, и начал его перерисовывать. Провозился до самой перемены. Вождь у меня получился немного криворотый, с непропорционально маленькой лысиной и некрасивым ухом. Но историчке понравился. Она его себе забрала. На память.
После того, как я рассказал этот случай своим товарищам, мы придумали игру в «церковь». Зимой у нас на «поляне» ставили деревянную горку, обшитую с трех сторон фанерными щитами. Мы нашли способ забираться внутрь и со временем расписали все стены своими фресками. В самом центре композиции красовался написанный акварелью лик Николая-чудотворца, под которым кто-то из моих товарищей сделал надпись: «Никола-Битлас». По вечерам, взяв с собой парафиновые свечи, мы тайно собирались в горке и пели там наши детские, сочиняемые на ходу молитвы.
В домашних играх процесс отторжения от советской мифологии был еще заметней. С первых школьных лет у нас сложилась хорошая компания, объединенная игрой в бумажные солдатики. Войны и сражения нам довольно скоро надоели, и мы начали строить свои бумажные города, из которых складывались государства, наподобие «Швамбрании» из известной повести Льва Кассиля. Каждый участник игры имел свое государство. Он являлся богом своей страны. Естественно, в каждом городе существовал храм, где почитали своего бога. Мало того, среди бумажных жителей наших городов были и еретики. Они поклонялись Кубику. Игровой кубик, используемый для игры в кости, по правилам нашей игры очень часто решал судьбы бумажных людей. Так было интересней в плане непредсказуемости игры. Но иногда бог мог и пренебречь показаниями кубика, поскольку он все-таки бог. Монархическая форма правления в наших странах как-то очень быстро сменилась на республиканскую. Странами стали править президенты, которых переизбирали на определенный срок. В Левоне, Мали, Норбульгии, Ольгстере, Андрии, Ольвии, Люции, Славии и других бумажных странах, названия которых уже стерлись в моей памяти, рождались новые бумажные люди, строились новые бумажные города, производились бумажные автомобили, в городах процветала свободная торговля, выпускались газеты, издавались книги, рисовались киноленты, проводились международные соревнования, бумажные гангстеры грабили бумажные банки, а бумажные полицейские за ними охотились, бумажные корабли открывали новые бумажные материки, а бумажные космические ракеты поднимались выше кирпичных четырехэтажных «хрущевок», — в общем, жизнь Бумажного мира была сказочно богата на самые удивительные события, которые в Реальном мире пока обходили наших богов стороной.
И вот что интересно: все наши страны, кроме одной, были, грубо говоря, капиталистическими. И только у одного мальчишки страна была социалистической. Когда я спрашивал друзей почему, они вертели пальцем у виска и говорили: «Дурак!» Как сейчас помню, это бумажное государство называлось Соединенными Социалистическими Штатами. С этим парнем, честно говоря, и играть-то никто не хотел. Не из-за того, что он был богом социалистической державы, то есть не по политическим мотивам, а потому, что играть с ним было скучно. Всех своих людей он рисовал по трафарету с применением линейки — даже гражданских, которых, кстати, у него было не более десяти человек. Все они были на одно лицо и в одинаковой одежде. Армия у него была огромной: танки, корабли, самолеты, бронепоезда и т. п. Применить свою армию по назначению он не имел возможности, так как все боги отказывались воевать с ним (кому хочется гробить свои города, созданные с любовью и выдумкой!), а устраивать баталии в своей стране он не хотел, жалея свои создания. Поэтому вся история его державы состояла из бесконечной череды военных парадов, которые, становясь все более масштабными, пышными и продолжительными, в конце концов так ему надоели, что в один прекрасный день он вытащил все свое воинство во двор и сжег возле кирпичных сараев.
Любопытно отметить, что параллельно с Бумажным миром существовали и другие игровые миры. Самыми крупными из них были Пластилиновый мир (там царила античная эпоха, а главным исходным материалом для изготовления носителей игры выступал, соответственно, пластилин), мир Онкилонов (ролевая игра, которая разворачивалась только в зимний период и отражала наши представления о жизни древнего племени в условиях ледникового периода) и мир Штата Техас (ролевая игра, проходившая исключительно в весенние каникулы на огромном пустыре между заводами; ее неизменные персонажи: король, банкир, трактирщик, редактор газеты, судья, тюремщик, шериф, полицейские и, конечно же, гангстеры, а роли каждый сезон честно распределялись по жребию).
Ролевые игры привели нас к созданию новой большой игры, которая называлась «Францией» и заключалась в том, что мы представляли себя придворными в придуманном нами самими королевстве (по аналогии с «Тремя мушкетерами» Александра Дюма: с королем, кардиналом, мушкетерами и прочими персонажами этой известной истории). В этой игре мы достукались до того, что написали свое «Священное писание». Собственно, в это «Священное писание» вошла история наших предыдущих ролевых и прочих игр. У нас было многобожие, т. к. в Бумажном мире, например, а он так и назывался в нашем «Священном писании» — Бумажным, было много богов. Пресловутый Кубик тоже угодил в боги — он стал богом судьбы, а богиня смерти и болезней Кару-Кару попала в наш «божественный» реестр из Пластилинового мира.
Для того, чтобы придать тексту «Священного писания» некую сакральную таинственность, нами был создан искусственный язык «Бэнд». Именно язык, а не шифр. На этом языке, кроме священного текста «Силшерчилф» (так называлась наша Библия), также были написаны молитвы, различные ритуалы, как светские, так и церковные, стихи, песни и прочие тексты. В более поздний период наш очередной кардинал предложил ввести в фаэтизм — так мы именовали нашу религию — известный искусственный язык Эсперанто, который был придуман еще в конце XIX века Людвигом Заменгофом, но этот язык в нашей компании не прижился. Несмотря на его видимую простоту, он был для нас чужим.
Надо иметь в виду, что к этому моменту все мы были уже старшеклассниками и отчаянно влюблялись в девчонок. Правда, наши «дамы», в отличие от «кавалеров», принимали участие в этом «маскараде», как они называли нашу Францию, с известной долей иронии. А у нас, у мужчин, все было очень серьезно — шла постоянная борьба за власть: происходили государственные перевороты, борьба между политическими группировками доходила до всеобщей резни деревянными кинжалами и т. п. Но самым жутким моментом игры, на мой взгляд, была одна-единственная в истории нашей Франции публичная казнь государственного изменника, которая закончилась королевским помилованием. Знаете, игра игрой, но во время этой жуткой процедуры, мне кажется, все присутствовавшие участники вдруг почувствовали какой-то край перед пропастью, обрыв, за которым заканчивалась игра и начиналось темное и страшное пространство подлости и зла. А вот дуэли обожали все: и мальчишки, и девчонки, и мы с удовольствием рубились палками в присутствии «юных богинь», милостиво разрешавших нам «умирать» с именем возлюбленной на устах. В общем, толкинисты появились не на пустом месте.
С некоторой горечью следует признать, что игра эта выполняла еще одну функцию. Мы прятались в нее от жизни реальной, которая нас почему-то не очень радовала. Наше будущее было известно нам на много лет вперед: школа, техникум, армия, завод, женитьба, дети, огород, больница, кладбище…
2009 г.
Фотография. На строительстве Горьковской гидроэлектростанции. 1950-е годы.
