Валерий Семенович Соколоверов, художественный руководитель курса, на котором я учился в Горьковском театральном училище, был мудр.
Он придерживался того простого правила, что на первом курсе драматического отделения мастерство актера должен преподавать один педагог, на втором — два педагога, а на третьем — соответственно, три. Это правило, на взгляд Валерия Семеновича, было существенным условием для того, чтобы основы профессии, которые даются на первом курсе, вошли в души и разум учеников так же ясно и прочно, как они были когда-то заложены в душу и разум их Мастера. На втором курсе, когда фундамент уже занял свое законное место в сознании учащихся, появление второго преподавателя, в качестве альтернативы первому, было, с одной стороны, уже допустимо, а с другой, даже необходимо. А уж на третьем курсе сам бог велел звать третьего педагога.
Так оно у нас и случилось: на первом курсе с нами единолично «возился» сам Валерий Семенович (в тот учебный год ему исполнилось 55 лет), на втором курсе к нам была приглашена наша грандиозная Рива Яковлевна Левите, а на третьем к «батюшке» и «матушке» присоединился наш любимый Александр Романович Палеес. Плодами этого актерского просвещения стали наши дипломные спектакли: водевили «Девушка-гусар» по пьесе Федора Кони (реж. В.С. Соколоверов) и «Майор Кравашон» по пьесе Эжена Лабиша (реж. Р.Я. Левите), драма А. Арбузова «Жестокие игры» (реж. В.С. Соколоверов), комедия Островского «Волки и овцы» (реж. Р.Я. Левите), комедия Мольера «Тартюф» (реж. А.Р. Палеес) и комедия Гоголя «Женитьба» (реж. В.С. Соколоверов).
По своему театральному образованию себя Валерий Семенович причислял к актерам, а это означало, что вторым преподавателем, по его мнению, должен был стать режиссер. Само собой разумелось, что взгляды обоих преподавателей на драматическое искусство в принципиальных вопросах должны были совпадать. И слава богу, что на нашем курсе этот самый режиссер оказался, во-первых, не мужчиной, как я предполагал, а женщиной, а во-вторых, эта женщина оказалась Ривой Яковлевной Левите, талантливым педагогом, действующим режиссером Горьковского театра юного зрителя, супругой легендарного актера Горьковского театра драмы Вацлава Яновича Дворжецкого, а также мамой Жени Дворжецкого, который тогда тоже учился на актера, но не в Горьком, а в столичном театральном училище имени Щукина на курсе у Людмилы Васильевны Ставской. Как ни странно, мне потом тоже довелось учиться у Людмилы Васильевны, правда, произошло это лет через двадцать после моей первой встречи с Ривой Яковлевной.
Впервые я увидел Риву Яковлевну в самом начале сентября 1979 года, будучи уже второкурсником. Уж не помню, что за погода была в тот осенний день, но после того, как в Большой зал училища, где у нас проходило занятие, в сопровождении Валерия Семеновича вошла Рива Яковлевна, я заметил, как по лицам моих однокурсников запрыгали солнечные зайчики.
Рива Яковлевна была божественно красива и интересна. В багровом облаке кудрей, с огненно-красными шарами бус на шее, в расклешенной алой юбке с карманами по бокам, в которые она, как озорной мальчишка, с удовольствием засовывала свои холеные руки, Рива Яковлевна была похожа на орлицу, спустившуюся с горных вершин. Царственной птицей она с любопытством взирала на желторотых второкурсников, и в её птичьих глазах плясали лазурные отблески весенней грозы. А я смотрел в эти веселые небосводы, очерченные грозными бровями и строгими ресницами, и мне почему-то отчаянно хотелось для неё что-нибудь «отхулиганить». И надо сказать, что на третьем курсе эта возможность была предоставлена мне в полном объеме.
Должен признаться, что появление на нашем курсе Ривы Яковлевны овеяло моё юное лицо вольным ветром творческой свободы. Это вовсе не означало, что Валерий Семенович нам её не предоставлял. Наоборот, он нам эту свободу буквально навязывал. Однако наш Мастер, которого мы между собой кратко и уважительно звали просто Семёнычем, был человеком горячим, недаром что актер. Его недовольство, в отличие от поощрения, всегда выражалось довольно эмоционально. Правда, иногда, признавая некоторые свои оценки поспешными, он искренне говорил нам потом: «Прошу прощения, был дурак!» Но я так обожал, так боготворил Валерия Семеновича, что, может быть, именно поэтому ощущал перед ним определенную скованность. В принципе, Семёныч правильно учил нас: сначала задавайте себе вопросы, затем находите ответы, а уж потом воплощайте эти ответы в сценическое действие. При этом авторитет Мастера был настолько велик в моих глазах, что мне, прежде, чем сделать в его присутствии элементарный шаг по сценической площадке, требовалось тысячу раз отмерить, как его делать, в какую сторону, с какой скоростью, в каком характере, с каким побуждением и, в конце концов, стоит ли его вообще делать, этот дурацкий шаг?
А с Ривой Яковлевной я впервые за все время, проведенное в стенах училища, ощутил на занятиях по мастерству актера удивительную свободу. Как она это со мной сотворила, я до сих пор не понимаю. Она — о ужас! — предлагала мне сначала сделать шаг (пусть дурацкий, бог с ним! — ей было важно, чтобы я начал с поступка), а уж затем задавать себе вопросы, но отвечать на них в поступательном порядке. На репетициях у Ривы Яковлевны я не боялся ни своих ошибок, ни её критики, и это рождало во мне желание постоянно пробовать на площадке что-то новое: новую краску, новое решение, новое приспособление.
Разумеется, во время репетиций французского водевиля, который мы выпустили к летней сессии второго курса, Риве Яковлевне пришлось приложить немало усилий для того, чтобы вложить в наши рабоче-крестьянские мозги такое понятие, как comme il faut, ей пришлось прививать нам вкус и любовь к утонченным парижским шуткам, каламбурам и остротам, а также пришлось потрудиться, чтобы впустить в наши души неукротимый вихрь канкана. Никогда не забуду, как Рива Яковлевна, показывая Наташе Мерц и Лене Дертевой переход от девичьих мечтаний к восторженному танцу парижского кабаре, сама выскочила на сцену и под аккомпанемент нашего гениального концертмейстера Станислава Анатольевича Белова сначала томно запела «Sous le ciel de Paris», а потом, вытащив к себе девчонок, устроила им такой канкан (кстати, один из переводов названия этого танца — «скандал»), что девчонки под финальные аккорды просто свалились на площадку, а Риве Яковлевне еще пришлось отшучиваться перед учениками под их громовую овацию.
На третьем курсе, когда Рива Яковлевна приступила к постановке комедии Островского «Волки и овцы», в которой мне досталась роль пьянчужки Аполлона Мурзавецкого, я уже вконец распоясался. Рива Яковлевна поселила в моей голове шальную логику Аполлона, которая, не взирая на самые строгие планы его тетушки Меропы Давыдовны, неизменно приводила своего владельца исключительно к рюмке водки. Мне доставляло удовольствие приносить на каждую репетицию какую-нибудь неожиданную деталь. Мне доставляла удовольствие сама возможность чем-нибудь удивить Риву Яковлевну и своих партнеров. И помню, как однажды такая неожиданная деталь привела нас к оригинальному решению одной из сцен будущего спектакля.
В третьем акте пьесы мой пьяный в дым герой являлся вечером к усадьбе Купавиной, молодой и богатой вдовы, с целью покорить её сердце своим признанием в любви и вырвать у неё согласие на его предложение руки и сердца. Я решил, что мой герой должен появиться перед усадьбой Купавиной с каким-нибудь трофеем в руках — как-никак, он считал себя офицером. Мне мерещился то букет из подсолнухов, сорванных на чьем-то огороде, то сломанный сук яблони с кислыми яблочками на ветках, то попросту куст репейника, принятый с пьяных глаз в вечернем сумраке за куст георгин, — словом, это был презент, добытый пьяным Мурзавецким «в бою». Я почему-то легкомысленно понадеялся на то, что по приходу на репетицию сразу найду в училище этот самый «трофей», потому что в коридоре на втором этаже училища, рядом с Большим залом, вдоль стен постоянно стояли разнообразные декорации студентов-кукольников, и мы, драматические, время от времени потихоньку пользовались их аксессуарами для своих репетиций, аккуратно возвращая их после использования на прежнее место. Но в тот день, когда мы репетировали мои сцены, эти кукольные декорации словно корова языком слизнула. В коридоре было пусто и скучно, как в камере гарнизонной гауптвахты. Только рядом с аудиторией, в которой Альбина Александровна Нестерова читала нам лекции по истории зарубежной литературы, стоял какой-то пролет заборчика, вроде тех, что устанавливают в деревнях под окнами избы в виде палисадника.
Репетиция уже началась, на подмостках уже заканчивалась сцена, предваряющая мой выход, а я всё еще метался с дикими глазами из гримерки в Малый зал, где господствовали кукольники, из Малого зала — в подвал, из подвала — в каморку студентов-бутафоров, и нигде не находилось ничего подходящего для моего «трофея». Когда в очередной раз я с пеной у рта влетел на второй этаж и моего слуха достигла реплика на выход, из моего горла вырвался срывающийся на плач крик: «Тамерлан! Тамерлан!» (так Мурзавецкий звал своего единственного друга, свою глупую и шальную псину, которую в конце пьесы сжирали волки), я в каком-то беспамятстве подхватил этот заборчик и, выставив его тараном вперед, выскочил на сцену.
Мой выход на площадку наперевес с заборчиком был оценен по достоинству: в темной пропасти зала, там, где находился режиссер, сначала образовалась глубокая пауза, в течение которой я от всей души костерил своего Тамерлана, а потом раздался хохот, похожий на грохот водопада. Рива Яковлевна хохотала так заразительно, что все однокурсники, занятые в репетиции, тоже выглянули на сцену и присоединились к Риве Яковлевне. Мало того, увидев, какие широкие возможности открывает этот заборчик для построения мизансцен, Рива Яковлевна тотчас же с увлечением принялась за это строительство. Сцену Мурзавецкого и Анфусы Тихоновны, старенькой Купавинской тетки (её репетировала Тоня Носырева), где Мурзавецкий, приняв спьяна Анфусу Тихоновну за Купавину, отчаянно признавался ей в любви, Рива Яковлевна за одну репетицию простроила так точно, прочно и выразительно, что конструкция этой сцены по сути уже не требовала никаких улучшений.
В следующей сцене — с Лыняевым (его в тот день репетировал Саша Наумов) — в нашем заборчике буквально открылись новые возможности. Когда, например, я пытался перелезть через заборчик, чтобы облобызать Лыняева, Саша неожиданно нашел в моём заборчике калитку, которую до него никто не замечал, и, открыв её, пригласил меня пройти к нему. А когда он пугал меня людьми, якобы посланными проучить Мурзавецкого, я вдруг увидел, что заборчик может легко превратиться в лестницу. Поставив заборчик на попа, я вручил его Сане, попрощался с ним и полез по штакетнику наверх — спасаться от злодеев. Время от времени Рива Яковлевна и сама, будучи не в силах удержаться, срывалась со своего режиссерского места и, взлетев на площадку, в творческом запале так крутила этот далеко не кукольный заборчик (по высоте он был мне по грудь), что мы просто диву давались, откуда столько силы в женских руках.
Благодаря Риве Яковлевне, эта репетиция своей радостной атмосферой режиссерско-актерского изобретательства запомнилась мне на всю жизнь. Спасибо Вам, дорогая наша Рива Яковлевна, за Ваш талант, за Ваш вольный ветер, за Вашу силу, за Вашу мудрость, за Ваше мужество, за Вашу культуру, за Ваше очарование!
И тебе, заборчик, тоже спасибо!
2018 г.
Фотография. Режиссер-педагог Рива Яковлевна Левите (в центре снимка) и преподаватель французского языка Софья Владимировна Гуревич на выпускном вечере драматического курса В.С. Соколоверова исполняют песню «Sous le ciel de Paris» под аккомпанемент концертмейстера Станислава Анатольевича Белова. В глубине снимка за столом беседуют педагог по танцу, заслуженный артист РСФСР Виктор Иванович Молев и выпускник Миша Меркушин. Слева, на первом плане — голова выпускницы Кати (Халимы) Хазиевой.
Малый зал Горьковского театрального училища. 2 февраля 1982 года.
