Если бы вы знали, какой чудесный бред мы показывали в своих первых этюдах на первом курсе театрального училища!

  Особо отличился на ниве одиночных этюдов наш однокурсник Гагик Саркисян. Он просто прославился своими одиночными этюдами. Об этих этюдах в подвальной курилке училища слагались легенды. Ребята со старших курсов подходили к нам и спрашивали, скоро ли Гагик покажет свой очередной шедевр, и если удавалось их предупредить, то они отпрашивались со своих занятий, чтобы, замерев у дверей Большого зала, наблюдать это редкое действо в едва приоткрытую щелочку.

  Гагик, надо это признать, и без этюдов был неординарной фигурой. Внешне он старался быть похожим на артиста Михаила Боярского и очень преуспел в этом, отрастив на голове черную гриву волос с медным отливом, а под носом — реденькие юношеские усики. На вступительных экзаменах он представился комиссии по имени-отчеству, отчего члены комиссии, будучи людьми не только воспитанными, но и обладавшими чувством юмора, стали обращаться к нему, несмотря на его юный возраст, исключительно по имени-отчеству (Гагик поступил в училище, не закончив среднюю школу в Тбилиси). Когда его спросили, что он хочет прочесть, Гагик с достоинством истинного кавказца объявил:

— Басн. Волк и овец. Не… Ягиненок! Волк и… ягиненок.

  Своим темпераментным исполнением крыловской басни Гагик вызвал взрыв хохота и восторга. Валерию Семеновичу Соколоверову, нашему будущему руководителю курса, он очень понравился. Но речевики, разумеется, обратили внимание не на темперамент Гагика, а на его чудовищный акцент.

— Гагик Грантович! А не лучше ли вам показаться в Ереванское театральное училище?

— Не!.. Я там был. Они говорят, у тебя грузинский акцент.

— Ну, тогда в Тбилисское…

— Не, не, не! Там говорят, у тебя армянский акцент.

— И как же быть?

— Вот!.. Хочу в Россию поступать.

— Ну, хорошо… Возможно, мы согласимся взять вас на первый курс, но с одним условием…

— Всё, что угодно!

— Если за первый семестр у вас не будет никаких положительных сдвигов с исправлением акцента, мы вас отчислим на первой же сессии. Не боитесь?

— Ми не из трусОв!

— Что?!

— Э-э… Не!.. Ми не из трУсов… Да?

— Да, Гагик Грантович! Мы видим, что вы… не оттуда.

  Все одиночные этюды Гагика заканчивались одинаково трагически: почти каждый финал включал в себя отчаянный риторический вопрос, обращенный к небесам, громкое падение одинокого героя на пол и, соответственно, одинокую героическую смерть от разрыва сердца. Начала же и середины этюдов разнились, за исключением того, что везде присутствовали телефон и живая песня под гитару.

  Например, в этюде под условным названием «Сочинение на олимпиаду», Гагик появлялся в дверях со сложенным тростевым зонтом в руке, закрывал дверь на ключ, раскрывал зонт — с черных щек раскрытого зонта стекали настоящие «дождевые» капли! — и устанавливал его на пол для просушки. Далее он снимал свои шикарные туфли и проходил в комнату, где на полу лежала кипа исписанной бумаги с шариковой ручкой, стоял домашний дисковый телефон, рядом с рукописью лежала гитара, и тут же находилось некое сооружение из двух стульев, которое впоследствии будет опознано как камин. Сбоку от стульев стояла бутыль, закупоренная пробкой.

  Гагик садился на пол, брал рукопись в руки и перечитывал последние строки, беззвучно шевеля губами. Звонил телефон (этот звук производился с помощью будильника кем-то из наших однокурсников). Гагик, не отрывая глаз от рукописи, подносил трубку к уху.

— Алло!.. Добрый вечер, Людмила Алексеевна!.. Да, сочинение написано… Не беспокойтесь, Людмила Алексеевна! Завтра утром вы отправите его на олимпиаду, клянусь своей жизнью!.. Спокойной ночи!

  Трубка отправлялась на свое прежнее место. Гагик переворачивался на живот, подбирал с пола ручку, записывал в рукопись пару строчек, после чего переводил взгляд на гитару, и его твердые антрацитовые глаза становились бархатными. Он брал ее в руки и, опершись спиной на сооружение из стульев, сначала просто перебирал струны, а потом негромко запевал песенку из кинофильма «Ирония судьбы, или С легким паром!», спрашивая то у ясеня, то у тополя, где ему искать любимую.

  Неожиданно пение прерывалось, гитара порывисто откладывалась в сторону, и герой начинал строчить на бумаге строчку за строчкой… Видимо, в доме похолодало, потому что Гагик, продолжая свой упорный труд, начал дышать на озябшие пальцы и растирать кисти рук. Наконец, его ищущий взгляд упал на камин. Он подполз к нему, положил рукопись перед камином, достал бутыль, откупорил ее и вылил воображаемое содержимое в очаг камина, после чего поставил бутыль рядом с рукописью. Достав из кармана коробок, Гагик чиркнул спичкой и бросил ее в очаг. Пламя в камине, наверно, ярко вспыхнуло, потому что Гагик отшатнулся и случайно уронил бутыль. По его громкой оценке («А-а-а! О-о-о!») мы поняли, что рукопись загорелась. Гагик героически пытался спасти ее: хватал листки, махал ими, чтобы сбить воображаемое пламя, бросал их на пол и затаптывал ногами. Потом у него загорелись руки… Гагик с воем катался по полу… Потом всё затихло… После длительной паузы Гагик глубоко вздохнул, сел, поднес к лицу обгоревшие руки, понюхал их и долго рассматривал. Затем, свесив голову вниз, громко прошептал:

— Простите меня, Людмила Алексеевна! Я обманул вас. Но я помню, чем я поклялся…

  Гагик поднялся на ноги, посмотрел через потолок в небеса, поднял к ним свои скрюченные пальцы, горько выкрикнул: «О, как нелепа жизнь!» и замертво грохнулся на пол.

  За тот краткий период времени, который судьба отмерила Гагику для учебы на драматического артиста, он успел показать несколько своих работ, но из всего ряда его этюдов этот, по-моему, был наиболее реалистичным и даже несколько попахивал натурализмом. Митя Мальцев, студент со второго курса драмы, лично просмотревший в щелку один из этюдов Гагика, авторитетно сказал мне: «Что вы смеетесь, дураки? Просто Гагик — трагик. В отличие от нас».

  В этюде «У врат обители святой» Гагик предстал перед нами уже в образе нищего. Правда, меня несколько смутило его «рубище», состоявшее из дорогого и модного в те времена кожаного пиджака, роскошной черной рубахи, строго отутюженных темно-синих брюк стильного покроя и неизменно великолепных туфель из натуральной кожи. Впрочем, я не бывал в Тбилиси — возможно, что там нищие немного отличались от наших, горьковских. Нищий, судя по песне, которая сопровождала начало этюда, сидел на церковной паперти. Он дремал, уронив голову на грудь, а на его коленях лежала открытая для милостыни кожаная кепка, скорее всего, сшитая в комплекте с пиджаком. Песню на стихи Лермонтова под аккомпанемент гитары пел за кулисами наш однокурсник Володя Берегов, верный друг Гагика.

  Когда песня добралась до слов «…и кто-то камень положил в его протянутую руку», из открытой двери, находившейся в боковой стене так, что нам не было видно, кто там находится, появилась крепкая мужская пятерня с огромным куском красного кирпича и, твердо установив его в лоно кепки, исчезла. Рука, добавим, принадлежала другому нашему однокурснику Юре Болтыханову, товарищу Гагика и Володи.

  По окончании песни Гагик, словно очнувшись от сладостного видения, поднял голову и, сощурившись, посмотрел по сторонам теплым взглядом. Но когда его глаза остановились на кирпиче, положенном в кепку, они превратились в белые блюдца, попытались выпрыгнуть из глазниц, затем потемнели до цвета грозовой тучи и, наконец, извергли молнии. Гагик, схватив красный обломок, вскочил на ноги и, демонстрируя всему миру в нашем лице этот овеществленный символ человеческого жестокосердия, с болью и гневом крикнул нам в глаза: «О люди!.. О как вы жестоки!», после чего размахнулся и изо всех сил бросил кирпич в открытую дверь. Мы услышали, как в коридоре он разбился о противоположную стенку, затем сначала раздался приглушенный грохот (похоже, это упали на пол сложенные вдоль стен ширмы кукольников), а после грохота — женский крик.

— А-а! Помогите! Помогите мне! Я вся в крови, я ничего не вижу! Люди!..

  Голос быстро слабел и когда дошел до невнятного лепета, из-за двери на пол упала обнаженная до локтя женская рука, выпачканная ярко-красной жидкостью — несомненно, это была кровь, — и голос оборвался.

  Монолог умиравшей прерывался короткими репликами виновника этого несчастного случая. Вперившись взглядом в ту ужасную картину, которую скрывала от нас стена зала, Гагик, то импульсивно бросаясь к умирающей, то с искаженным от страха лицом отступая от нее, находил время, чтобы прокомментировать нам происходящее:

— Ах, я попал в женщину!.. Ах, она вся в крови!.. Ах, она умирает!..

  Когда несчастная прохожая умолкла на веки вечные, Гагик встал перед упавшей рукой на колени и в глазах его блеснула слеза. В этот момент зрители, приглядевшись к женской руке, могли определенно сказать, что ручка еще очень молода и не замужем, поскольку была правой и на безымянном пальчике отсутствовало обручальное кольцо. Тут Гагик поднял свой сумрачный взор, направил его округ себя и обнаружил, что рядом, у окна, стоит поставленная на попа банкетка с вывеской «ТЕЛЕФОН». Он поднялся, механически, словно робот, зашел в импровизированную будку, взял в руку телефонную трубку и, не набирая никакого номера, не всовывая в монетоприемник никаких монет, четко произнес:

— Милиция! Я убил человека.

  Выронив трубку, Гагик устало вышел на середину площадки и рухнул на колени. Издалека, оттуда, где за нашей маленькой сценой находилась учебная гримерка, раздались марширующие шаги, сопровождаемые строевой песней: «Наша служба и опасна и трудна, и на первый взгляд как будто не видна…» — это приближалась милиция. Звуки шагов и песни нарастали — Юра и Володя старательно пели за кулисами, приближаясь в своем марше к занавешенной авансцене. И тут Гагик, мгновение тому назад напоминавший смертельно уставшего старика, сгорбленного всей своей жизнью, начал распрямляться, глаза его засверкали, губы тронула какая-то странная улыбка, и когда песня зазвучала в полный голос, нищий поднялся с колен, протянул к небесам длинные, худые руки, выдохнул свое последнее сожаление («О, как жесток этот мир!») и, легким пеплом рассыпавшись по мостовой, был унесен осенним вихрем туда, где и поныне он молод, красив, гениален, был унесен в нашу память.

  Гагика, как и обещали, отчислили после первого же экзамена по сценической речи. Но он знал, на что шел, и не был трусом.

2017 г.

ФОТО. Студенты 1 курса драматического отделения Горьковского театрального училища Гагик Саркисян, Евгений Вагин и Павел Силкин на ремонтных работах в Горьковском театре оперы и балета им. А.С. Пушкина. Горький (Нижний Новгород), сентябрь 1978 года. Фотография из личного архива автора.